Зевунов всего десять-двенадцать. Не более. Чёрные с зеленоватым отливом, длинные, извивающиеся, скользкие. Из открытых пастей капает кислота, разъедающая всё, на что попадает. Крылья, надутые встречным ветром, почти не шевелятся.

Твари парят над полем в поиске добычи. Но ничего им не найти. Там остались только оплавленные камни и осевший пепел. Стою, вжавшись в валун. Может, пронесёт, и они меня не заметят. Я не боюсь, просто не до них сейчас.

—         Это вороны, — говорит Богиня. – Не бойся.

Богиня стоит за моей спиной, я не вижу её лица, и от этого слегка тревожно. Но то, что она рядом, придаёт мне сил и уверенности, и я выхожу на открытое пространство и иду дальше. Зевуны не обращают на меня внимания, только кричат противными голосами.

В туманной дымке виднеется Гора. Я знаю, что мне никогда до неё не дойти. Уже много лет я иду к ней, но она отступает, не позволяя приблизиться ни на шаг. Гора уходит в небо, растворяясь в облаках, сплошная отвесная скала, неприступная, голая и гладкая. Понятия не имею, как я переберусь через неё, но непременно нужно это сделать. За Горой – совсем другой мир, не такой, как этот. Мир, полный красок, страстей, любви и ненависти, счастья и горя, смеха и слёз. Богиня каждый день читает вслух истории о том, что происходит по ту сторону Горы. И каждый день я слушаю музыку, под которую смогу танцевать, если найду перевал, тропинку, лазейку, чтобы попасть туда.

Мимо меня идут тени. Некоторые смотрят на меня, пытаясь поймать взгляд. Но смотрят не в упор, а так, мельком, на мгновенье задержав взгляд. Делаю вид, что не замечаю их. Пусть идут себе, мне до них нет дела.

Мимо с рёвом проносится борг – железный зверь, огромный, мощный. Его стальной оскал и выпученные глаза раньше вызывали у меня панику. Но, если вести себя осторожно, объяснила Богиня, они абсолютно не опасны. Они вечно пробегают мимо по своим, только им известным делам. Либо стоят, замерев и задумчиво глядя вперёд. А по ночам у них светятся глаза. Я видел.

Я не боюсь боргов, но всё равно, я вздрагиваю от неожиданности, и Богиня кладёт руку мне на плечо.

Поле заканчивается, и я попадаю в лес. Иду по широкой тропе между каменных деревьев. Я люблю лес. Ветки с малахитовыми листьями сводом нависают над тропой, создавая бесконечно длинную арку. Стволы – гигантские точёные кристаллы, сияющие в сете пробивающегося солнца. Трава – россыпь изумрудов, с вкраплениями рубиновых цветов. Деревья поют, выводят трели, щебечут. Богиня говорит, что это птицы, но я то знаю, что птицы – это поющие листья. Воздух пропитан ароматами камней. Пытаюсь запомнить всё, чтобы потом извлечь из памяти и снова вернуться сюда, когда захочу. Ночью, когда все будут спасть, я вернусь сюда, и пробуду до утра. Зачем я здесь? Мне же нужно к Горе, нужно попытаться вырваться их объятий этого странного места, где нет никого, кроме меня и Богини. Лес заканчивается. Я останавливаюсь, чтобы пропустить стадо боргов, и перебегаю дорогу. Тени смотрят на меня безучастно и проплывают мимо.

—         Всё, теперь домой, — говорит Богиня.

Я не против. Я уже соскучился по Дворцу. Та безопасно и уютно. Опять будет музыка, запах еды и голос Богини. Жаль, что сегодня я никого не спас, не поцеловал прекрасную незнакомку, не поспорил со старым мудрецом. Сегодня день без приключений. Ну что ж, бывают и такие дни…

Старухи на скамейке умолкли, увидев соседку, катящую инвалидную коляску.

—         Ну, что, Оля, погуляли? – спросила одна, когда та подъехала к подъезду.

—         Да, в парке были. Там так красиво. Серёже очень нравится.

—         Ну, да, ну да, – закивали старухи.

–          В парке красиво.

Ребёнок в коляске смотрел куда-то вдаль, а может вглубь, отсутствующим взглядом, голова склонилась к плечу, из полуоткрытого рта вытекла струйка слюны. Правая рука, лежащая на подлокотнике, мелко дрожала.

—         Ну, мы поехали, кушать пора, — Ольга покатила коляску к приваренным к лестнице рельсам.

Когда она скрылась в подъезде, старухи дружно покачали головами, вздохнули тяжело и сочувственно.

—         Вот, зачем Господь таких на свете держит? – сказала одна. – И сам мучается, и родителям жизни нет. Здоровые вон пачками мрут. А этому уже сколько – тринадцать?

—         Четырнадцать. Мария Сергеевна, грех такое говорить, — одёрнула её другая.

—         Да что – грех? Ну, что с него? Оно ж совсем овощ овощем. Там, наверное, и мозга уже нет, а она – «нравится в парке, красиво». Прости меня, Господи. Беда-беда. А Ольга же ещё сама баба молодая, в соку, только бы пожить сейчас.

—         Та и то так. Хотя, не нам судить. Другая бы бросила, да пошла гулять, а ребёнка бы на опыты пустили. Это хорошо, если совести нет, а если есть, как потом жить?

Старушки снова покачали головами, сложив руки на коленях, и переключили взгляды на Матвея из соседнего подъезда, нетвёрдой походкой пытавшегося дойти домой.

—         Ну, вот, опять нажрался. Бедная жена, — вздохнула Мария Сергеевна.

—         И не говори…

(С) goos